![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
ta4kovoПереход Барта от «Введения...» к «S/Z» можно определить как попытку выделить в произведении-объекте некий особый исследовательский предмет (который Барт и назвал Текстом) или даже как попытку противопоставить друг другу два предмета анализа — Произведение и Текст, которые нуждаются в качественно различном подходе.
Литературное произведение представляет собою некое архитектоническое целое, единство которого определяется единством его смысловой интенции, т. е. задачей суггестивного внушения потребителю определенного смысла, определенного представления о действительности, «образа мира».
Этой интенциональности произведения Барт и противопоставляет неинтенциональность Текста. «Нужно освободить текст от всего, что ему внеположно и в то же время освободить из-под ига целостности. ...множественному тексту неведома нарративная структура, грамматика или логика повествования; если временами они и дают о себе знать, то лишь в той мере..., в какой мы имеем дело с не до конца множественными текстами...».
Бартовский Текст — это не что иное, как один из изводов интертекста — понятия, которое, опираясь на диалогическую концепцию М. М. Бахтина, выдвинула («Слово, диалог и роман», 1967) и попыталась подробно обосновать («Semeiotiké. Исследования по семанализу», 1969) Ю. Кристева.
По Кристевой, цитату следует рассматривать лишь как частный случай цитации, предметом которой являются не конкретные фразы, абзацы или пассажи, позаимствованные из чужих произведений, но всевозможные дискурсы, из которых, собственно, и состоит культура и в атмосферу которых независимо от своей воли погружен любой автор. Любой пишущий, даже если ему не пришлось прочесть ни одной книги, все равно находится под влиянием окружающих дискурсов (социолектных, бытовых, научных, пропагандистских и т. п.), под влиянием которых и складывается вновь возникающий текст. По самой своей природе любой текст есть не что иное, как интертекст, и этот факт способна учесть лишь концепция, «рассматривающая литературное "слово" не как некую точку (устойчивый смысл), но как место пересечения текстовых плоскостей, как диалог различных видов письма — письма самого писателя, письма получателя (или персонажа) и, наконец, письма, образованного нынешним или предшествующим культурным контекстом».
Бартовский Текст можно определить как переакцентуированный интертекст Кристевой. Текст — это вся недифференцированная масса культурных смыслов, впитанная произведением, но еще не подчинившаяся его телеологическому заданию.
Если произведение можно определить как то, что «сказал» автор, то Текст — это то, что «сказалось» в произведении независимо от авторской воли, а зачастую и от авторского сознания, — сказалось именно в той мере, в какой любой индивид с рождения погружен в определенную идеологическую атмосферу, вынужден читать и усваивать ту Книгу культуры, которую предложили ему его эпоха, среда, социальное положение, система воспитания и образования, существовавшая в его время и т. п. Вот почему в смысловом отношении Текст первичен, а произведение — вторично.
Но в том-то все и дело, что единственной непосредственной данностью, предстоящей читателю, является именно произведение, а отнюдь не Текст. К Тексту можно получить доступ только через произведение.
Художественное произведение обладает особой силой воздействия на аудиторию. «Превращаясь» в произведение, сживаясь с ним, читатель начинает воспринимать его как нечто «естественное», «само собой разумеющееся» и тем самым теряет иммунитет как против идеологии самого произведения, так и против всех тех мелких идеологем, из которых соткан скрывающийся за ним Текст.
Читателя же Текста, по Барту, можно уподобить праздному человеку, который снял с себя всякие напряжения, порожденные воображаемым, и ничем внутренне не отягощен; он прогуливается...
Литературное произведение представляет собою некое архитектоническое целое, единство которого определяется единством его смысловой интенции, т. е. задачей суггестивного внушения потребителю определенного смысла, определенного представления о действительности, «образа мира».
Этой интенциональности произведения Барт и противопоставляет неинтенциональность Текста. «Нужно освободить текст от всего, что ему внеположно и в то же время освободить из-под ига целостности. ...множественному тексту неведома нарративная структура, грамматика или логика повествования; если временами они и дают о себе знать, то лишь в той мере..., в какой мы имеем дело с не до конца множественными текстами...».
Бартовский Текст — это не что иное, как один из изводов интертекста — понятия, которое, опираясь на диалогическую концепцию М. М. Бахтина, выдвинула («Слово, диалог и роман», 1967) и попыталась подробно обосновать («Semeiotiké. Исследования по семанализу», 1969) Ю. Кристева.
По Кристевой, цитату следует рассматривать лишь как частный случай цитации, предметом которой являются не конкретные фразы, абзацы или пассажи, позаимствованные из чужих произведений, но всевозможные дискурсы, из которых, собственно, и состоит культура и в атмосферу которых независимо от своей воли погружен любой автор. Любой пишущий, даже если ему не пришлось прочесть ни одной книги, все равно находится под влиянием окружающих дискурсов (социолектных, бытовых, научных, пропагандистских и т. п.), под влиянием которых и складывается вновь возникающий текст. По самой своей природе любой текст есть не что иное, как интертекст, и этот факт способна учесть лишь концепция, «рассматривающая литературное "слово" не как некую точку (устойчивый смысл), но как место пересечения текстовых плоскостей, как диалог различных видов письма — письма самого писателя, письма получателя (или персонажа) и, наконец, письма, образованного нынешним или предшествующим культурным контекстом».
Бартовский Текст можно определить как переакцентуированный интертекст Кристевой. Текст — это вся недифференцированная масса культурных смыслов, впитанная произведением, но еще не подчинившаяся его телеологическому заданию.
Если произведение можно определить как то, что «сказал» автор, то Текст — это то, что «сказалось» в произведении независимо от авторской воли, а зачастую и от авторского сознания, — сказалось именно в той мере, в какой любой индивид с рождения погружен в определенную идеологическую атмосферу, вынужден читать и усваивать ту Книгу культуры, которую предложили ему его эпоха, среда, социальное положение, система воспитания и образования, существовавшая в его время и т. п. Вот почему в смысловом отношении Текст первичен, а произведение — вторично.
Но в том-то все и дело, что единственной непосредственной данностью, предстоящей читателю, является именно произведение, а отнюдь не Текст. К Тексту можно получить доступ только через произведение.
Художественное произведение обладает особой силой воздействия на аудиторию. «Превращаясь» в произведение, сживаясь с ним, читатель начинает воспринимать его как нечто «естественное», «само собой разумеющееся» и тем самым теряет иммунитет как против идеологии самого произведения, так и против всех тех мелких идеологем, из которых соткан скрывающийся за ним Текст.
Читателя же Текста, по Барту, можно уподобить праздному человеку, который снял с себя всякие напряжения, порожденные воображаемым, и ничем внутренне не отягощен; он прогуливается...
